Анатолий Вассерман: отчего дальше Маркса мы почти не ушли

Когда разум против…

Всего века полтора назад едва ли не главной причиной послеродовой смерти была родильная горячка — заражение крови, тогдашней медициной неизлечимое. Оставалась только надежда на защитные силы женского организма, и без того заметно ослабленного частичным отключением иммунитета во избежание конфликта его с тканями плода. Но в те времена понятие иммунитета — неприкосновенности — употреблялось только в политике и юриспруденции, а представления о природе и заразности болезней были в лучшем случае нелепы по сравнению с нынешними сведениями, а то и пагубны.

По мере накопления медицинской статистики обнаружилось: вероятность родильной горячки в клинике куда больше, чем при домашних родах (в иные годы в больницах умирали три роженицы из пяти), при работе прославленного профессора существенно выше, чем при обращении к повивальной бабке. То есть практику без систематического обучения хватало и локальных наблюдений. Скажем, руководители (в разное время) Центральной Венской больницы (ЦВБ) обладали разными представлениями о причинах родильной горячки. Те, кто полагал её заразной, пробовали организационные меры для защиты —
 например, не позволяли студентам, практикующимся под их надзором, тренироваться на трупах или хотя бы переходить из анатомического отделения прямо в родильное. При таких порядках вероятность горячки падала —
 иной раз до 1/100. Но тогдашние теории болезней позволяли списать колебания смертности на многие случайные и не поддающиеся контролю внешние факторы.

Один из хирургов и гинекологов ЦВБ Игнац Филипп Йозефович Земмельвайс (1818.07.01–1865.08.13) несколько лет систематизировал различия методов работы коллег и в разных медицинских учреждениях, и в разных отделениях ЦВБ. Даже сам экспериментировал с психологическими воздействиями на рожениц. Вдобавок заметил, что его друг и наставник, случайно раненный в руку скальпелем ассистента во время вскрытия умершей от родильной горячки, через несколько дней умер при весьма сходных с нею симптомах. А когда по разным причинам врачи вовсе не осматривали пациенток, горячки почти не случалось. Всё это привело Земмельвайса к страшному выводу: родильная горячка не просто заразна — пациенток собственноручно заражают врачи.

Коллеги по ЦВБ старательно не принимали предположение Земмельвайса всерьёз. Ведь оно значило, что каждый из них виновен во многих сотнях смертей. Более того, чем старательнее врач относился к работе, чем тщательнее исследовал покойных, тем чаще на его руках была зараза для живых.

Земмельвайс уехал в Будапешт —
 тогда второй после Вены город Австрии. Там открыл частную практику и по совместительству стал без оплаты главным акушером больницы Святого Роха (БСР), где к тому времени горячка убивала треть рожениц. Он ввёл жёсткий порядок дезинфекции рук, инструментов, постельного белья… Смертность от горячки в БСР невиданно упала до 1/250.

Былые коллеги не сдавались. Один из них опубликовал книгу, где перечислил четыре десятка возможных причин болезни, столь убедительно побеждаемой мерами Земмельвайса. По мере их внедрения не столь предвзятыми сотрудниками других больниц накал полемики возрастал с обеих сторон. Земмельвайс от перенапряжения дошёл до депрессии с отчётливыми признаками умственного расстройства. По решению троих медиков (ни один из них не психолог, но один — хирург: поддерживал методы Земмельвайса и даже не раз ассистировал тому на операциях) его направили в столичную, венскую, психиатрическую клинику. Там он через две недели умер. Судя по протоколу вскрытия — от неоднократных избиений. В тогдашних условиях той клиники вряд ли кто-то, кроме санитаров, мог такое натворить. Похоже, былые коллеги по ЦВБ так и не простили ему столь страшный удар по их самолюбию и обратились к санитарам, не задумывающимся о научных спорах, с предложением, от которого те вряд ли хотели отказаться.

Философ Томас Томасович Хоббс (1588.04.05–1679.12.04) заявил: «Люди отступают от обычая, когда этого требует их интерес, и действуют против разума, когда разум против них. Вот чем объясняется, что учения о силе и несправедливости постоянно оспариваются как пером, так и мечом, между тем как учения о линиях и фигурах не подлежат спору, ибо истина об этих последних не задевает интересов людей, не сталкиваясь ни с их честолюбием, ни с их выгодой или вожделениями. Ибо я не сомневаюсь, что если истина, что сумма углов треугольника равна сумме двух углов квадрата, противоречила бы чьему-либо праву на власть или интересам тех, кто уже обладает властью, то, поскольку это было бы во власти тех, чьи интересы задеты этой истиной, учение геометрии было бы если не оспариваемо, то путём сожжения всех книг по геометрии было бы вытеснено». Сказал он так в пылу математического спора, где был неправ: он полагал, что нашёл строгое доказательство упомянутого им факта, хотя тот верен только в рамках евклидовой геометрии, а при других определениях плоскости указанные суммы могут различаться. Слова Хоббса нам известнее в упрощённой формулировке Владимира Ильича Ульянова (1870.04.22–1924.01.21): «Если бы математические аксиомы затрагивали наши страсти, они до сих пор были бы предметом жестоких споров». Что и говорить о законах наук, соприкасающихся с нашей повседневностью теснее математики!

Карл Хайнрихович Маркс (1818.05.05–1883.03.14) и Фридрих Фридрихович Энгельс (1820.11.28–1895.08.05), вопреки расхожему мнению, сравнительно немногое открыли самостоятельно, с нуля. По большей части они продолжали и стыковали (а на стыках научных дисциплин часто выявляется нечто, не поддающееся изучению в рамках любой одной из них) многие направления исследований, начатые задолго до них. Так, диалектика известна ещё с античных времён, а сами они её применяли в формулировке учителя их учителей Георга Вильхельма Фридриха Георг-Людвиговича Хегеля (1770.08.27–1831.11.14). На основе громадного научного опыта они создали весьма эффективную технологию исследования общественных явлений и процессов. По личному опыту использования множества разных подходов к задачам, попадавшимся мне за три десятилетия работы в политике, убедился: марксизм — по сей день лучший метод понимания и решения таких задач.

Но почему лучший? Почему всё ещё можно пользоваться трудами Маркса и Энгельса как прямыми указаниями? Например, теорию эволюции разве что в школе по сей день преподают почти дословно по «Происхождению видов» Чарлза Робёрта Робёртовича Дарвина (1809.02.12–1882.04.19), а профессионалы опираются на исследования последних десятилетий вроде «Эгоистичного гена» (1972) и «Расширенного фенотипа» (1982–1999) Ричарда Клинтон-Джоновича Докинза (1941.03.26). Что мешает сходному развитию марксизма?

Давно живущая в Германии марксистка, пишущая в Живом Журнале под ником blau_kraehe (синяя ворона), отметила, что после фундаментальных трудов Маркса и Энгельса (1867 г. —  первый том «Капитала», 1878 г. — «Анти-Дюринг») резко возросло финансирование поиска опровержений. Тот же Ойген Карлович Дюринг (1833.01.12–1921.09.21) опубликовал свою концепцию насилия как движущей силы общественного развития ещё в 1865-м, но значимым общественным деятелем стал только через несколько лет — именно потому, что его идею противопоставили развитой Марксом концепции развития производительных сил как двигателя всего человеческого. Просто потому, что из трудов Маркса и Энгельса проистекает конечная продолжительность всех форм устройства общества, где средствами производства владеют не те, кто ими пользуется. Понятно, мало кто готов признать возможность прекращения своего (и своих коллег) владычества. Потому всё щедрее оплачиваются и придумывание немарксистского, и выхолащивание общественных движений, некогда послуживших Марксу и Энгельсу практическими примерами: так, нынче угнетёнными считают кого попало — лишь бы не трудящихся…

Вообразите, какова была бы по сей день смертность в родильных домах, если бы оппоненты Земмельвайса распределяли средства на биологические исследования, — и поймёте, сколь разрушительна для нас нынешняя система оплаты исследований в экономике и политике.